- Сейбель Наталия Эдуардовна,
- доктор филологических наук, профессор,
- Южно-Уральский государственный гуманитарно-педагогический университет
Персонажи-типы в литературе эмиграции
(на материале романа Н. Харатишвили «Восьмая жизнь (для Брильки)»)
Начавшая литературную карьеру в 2002 году, сотрудничавшая с театрами в Гамбурге и Геттингене, получившая в 2010 году литературную премию им. Адальберта фон Шамиссо как автор-эмигрант, Нино Харатишвили – одна из ярких и спорных представительниц драматургии и прозы Германии. Её тема – призраки прошлого – нагоняющие, мстительные, разрушающие не просто душевное равновесие, но жизнь и психику. Пытающаяся преодолеть воспоминания Медея, одержимая чувством вины Лив Штайн – «обращенные в мрамор царицы» [1, с. 342], героини, силящиеся выбраться из сети прегрешений, потери, ответственности. Прозаические тексты Харатишвили продолжают и развивают ту же тему: «Кошка и генерал», «Жужа», «Восьмая жизнь (для Брильки)» – истории о связи того, что было, что есть и что будет.
Почти десяток объемных (под тысячу страниц) романов, четыре литературных премии и несколько номинаций – такая продуктивность становится поводом для полемики вокруг творчества писательницы. Среди многочисленных комментариев можно найти высказывания о специфике «неродного» немецкого языка – легкого, глагольно-действенного, подчиненного движению фабулы, об обилии интертекста, граничащем с «креативным подлогом» [2], о мастерски «закрученном» сюжете и о «напихивании в придуманную судьбу … всех где-то вычитанных, услышанных или приснившихся ужасов» [3].
Историческая позиция автора, действительно, граничит в конъюнктурной: акцент делается на экзотике утопического грузинского мира, разрушенного революцией, свершившейся в далекой и чужой России, вине коммунистического режима (более виновного, чем фашистский, родственного с ним), страхе и жестокостях мира, в конфликт с которым вступают герои, «несколько более схематичные, чем хотелось бы» [4]. К списку недостатков стоит добавить «заштампованность и канонизированность» в освещении политических вопросов [2], неточности в датах и последовательности военных событий.
Однако Харатишвили вызывает уважение «мастеровитостью» своих текстов и выраженным акцентом на вопросах самоидентификации, поиска места Грузии в европейском мире, самоопределения в семье, истории, культуре. Древний мир Колхиды (Кутаиси – основное место действия романа) сталкивается с ветрами перемен, дующими из «молодых» и чуждых стран. Атмосфера родины слагается из легенды о Боге, раздавшем земли и богатства и из сочувствия к добродушному опоздавшему грузину отдавшем ему рай, но и из памяти о псевдомиссионерах-аргонавтах, выдающих себя за носителей цивилизации и культуры, но на деле мечтающих о золотом руне («Страна, которая когда-то была золотой Колхидой, которая должна была дать грекам таинство любви в форме золотого руна, поскольку до безумия влюбленная и упрямая дочь короля Медея так приказала» [здесь и далее перевод наш – Н.С.; Брилька, 5, S. 18]). Утраченная утопия грузинской провинции – город-«лабиринт» [5, S. 151], где не только грузины, но и русские, курды, армяне, евреи живут общими заботами «бедных кварталов» [5, S. 152]. Герои «Восьмой жизни» незлобивы, но нервны; смиренны, но готовы к сопротивлению; способны к прощению и приятию обстоятельств, но хранят травматичные воспоминания о прошлом.
Восемь частей романа – восемь судеб представителей одной семьи, вовлеченной в исторические бури и вихри. Это восемь жертв, взаимно отражающих друг друга, связных предопределенностью (мотив мистически разрушенных судеб связан в романе с прадедушкиным шоколадом, от которого «всё становилось так как должно было быть» [5, S. 46], искусительным напитком, который «сыграл фатальную роль» [5, S. 53]).
Части и эпизоды соединены кумулятивной связью, которая базируется на вытеснении сюжетной ситуации «нанизыванием», немотивированным соединением частей «по формуле, – как писал В.Б. Шкловский, – арифметической прогрессии без проведения подобных членов, … на своеобразной сюжетной тавтологии» [6, с. 44]. Накопление приводит к тому, что финал, – а в романе несколько «промежуточных» итогов, –закономерно перерастает в катастрофу.
Герои романа Харатишвили честно заняты напряженным поиском себя и своего пути. Действие стремительно развивается не только за счет огромного временного и событийного охвата, но и за счет того, что на каждом повороте сюжета они должны делать судьбоносный выбор между охранительным компромиссом или страшной неизвестностью своей собственной судьбы.
Поиск самоидентичности организует как основной/обрамляющий сюжет, так и внутренний, исторический план романа.
Раму «Восьмой жизни (для Брильки)» составляет развернутое письмо. Весь роман – попытка рассказать племяннице-подростку историю семьи и помочь ей сделать выбор: эмиграция или возвращение. Вспоминающая героиня не может определить свой статус: «Я разорвала контакты с большинством людей, которых я когда-то любила и которые для меня что-то значили. Я стала приглашенным профессором, что позволяло мне существовать, но ничего для меня не значило» [5, S. 10]. Называя свой пролог «Партитурой забвения», она не рвет связи, а наоборот наполняет текст любовью и горечью по отношению к родине. Если по ходу романа Низа отказывается от ностальгии, то ради дидактики. Обе героини, вступающие в заочный диалог – Низа и Брилька – находятся на пороге судьбоносных решений, у «точки невозврата»: одна только что получила предложение о замужестве, другая приняла решение бежать. Ощущение «начала», выбора своего пути, кануна новой жизни определяет отношение к прошлому: воспроизводимая история необходима для понимания, откуда взялся максимализм подростка-бунтарки, где корни её безапелляционности, непримиримости, прямолинейности. Мотив повторения, круговорота семейной истории вводится с самого начала. Здесь все персонажи имеют двойников. Чувствующая свою «ненужность» и «ущербность» Низа и её «обожествлённая и восхитительная» сестра, «бравурно исполняющая роль обожаемого всеми бриллианта» [5, S. 24-25] – повтор прабабушек Стаси и Кристины. Короткая и принесшая беды и разочарования любовь рвущегося на войну Симона и Стаси повторяется в судьбе оставленной сбежавшим Андро беременной Китти. Романтические заблуждения бабушек должны стать для Брильки уроком свободы и самостоятельности: это не просто ошибки; трудности, рожденные их максимализмом и влюблённостями, – это опыт, доказывающий, как важно идти наперекор революциям и войнам за своей любовью и своим талантом. Харатишвили показывает, как «большая история» врывается в мир девичьих грёз, любви, искусства – неподготовленные к встрече со злом героини, тем не менее сохраняют веру, надежды, заботятся о доме, детях и будущем семьи. Если мобилизация всех нравственных сил перед лицом опасности, грозящей семье – «родовой» признак женщин из этого рода, то «новые» герои – Низа и Брилька – лишь ищут свою «самость», находятся в процессе становления системы личной ценностей. Они не столько беглецы, сколько номады «блуждающие по континентам совсем крохотной планеты, со своими note-book’ами, кредитными карточками и сотовыми телефонами» [7, с. 221]. Они обречены решать проблему собственной онтологической безосновности, искать себя и свой метафизический дом.
Центральным типом героя становится в романе восторженная интеллигентка, барышня, из хорошей семьи, проходящая путь от веры в будущее и влюбленности в начинающего политика до разочарования, подведения предварительных итогов в ситуации потери дома, ценностных ориентиров, ностальгии. В этой роли оказываются поочередно все центральные героини: Стася, Кристина, Китти, Елена, Дарья, Низа. Б. Шнайд пишет о том, что главным в их истории становится мотив столкновения великого и малого [8]. Действительно, Хараташвилли активно пользуется антитетичной парой: гротеск/литота. Характеристика ни разу не названного по имени в романе Берии «маленький великий мужчина» [5, S. 146] показательна, она выявляет общий принцип, повторяющийся в романе на уровне фабулы, системы образов и т.д.: нарочито большое сталкивается с повседневным, исторически значимое с приватным. Иногда эта гротескная схема оборачивается страшной, иногда смешной своей стороной, принцип «низведения великого до малого» [9, с. 305] устойчиво «работает» при описании всех исторических персонажей и используется там последовательнее, чем выше ранг появляющегося в тексте коммунистического деятеля. «Странность и гротескность отнюдь не равнозначны комическому и стиховому, не сводятся к нему» [9, с. 278].
Еще один важный мотив, выделяющий любимых героев автора – отказ от маски, от «чужого лица», который помогает им опознать «своего» в мире «чужого», иногда становится опасным и даже смертельным.
Впервые он заявлен в истории Стаси. Сватающийся Симон объясняет, почему обратил на неё внимание: «Мы сидели бок о бок на виолончельном концерте братьев Максим, … вы плакали от потрясения и вытирали слёзы рукавом. Вы не воспользовались шёлковым платком… Потом я видел вас в цирке, вы ели яблоко … и у вас не было шёлкового носового платка. Затем на балу … вы танцевали и капли пота вытерли… Не шёлковым платком» [5, S. 39]. Излюбленный Харатишвили прием – полные повторы и повторы с вариациями – настойчиво обращает внимание на изначальную беззащитность и открытость героини, на родственность тех, кто вступает в любовный союз. И чем больше Симон подчиняется своей маске – военной форме, тем дальше герои и уязвимее семья: «Я тот, кто тоже не пользуется платком… Каждый, кто пользуется вуалью, кому нужен предмет – даже если он из шёлка – между собой и миром, боится жизни» [5, S. 40].
Будущая трагедия Кристины завязывается на маскараде, где происходит своеобразный смысловой перевёртыш: те, кто пришел в карнавальных костюмах, выглядят более естественными, чем Берия и его охрана в военной форме. Конфликт по поводу приказа снять маску становится роковым для Кристины и её мужа. Наконец, надевающий маску ценителя искусства тиран, умиляющийся Рахманинову, в характеристике которого настойчиво появляются указания на «актерскую игру» [5, S. 147], «наигранность» [5, S. 148], «притворно драматичные» вздохи [5, S. 154] проявляет себя в прямом требовании подчинения, а все вокруг «соглашаются участвовать в этом маскараде» [5, S. 190].
Маска появляется и на лицах второстепенных героев, чья функция в романе – лишь подтверждать жестокость строя и невозможность самореализации героев. Так, выгоняющий изнасилованную Гуло из университета профессор надевает на себя «искусственно-страдальческую физиономию» [5, S. 219]. Допрашивающая Китти в застенках НКВД женщина в униформе с размазанной помадой кричит на беременную героиню «ртом клоуна» [5, S. 296]. Даже неживые предметы, переставшие выполнять свою функцию, надевают, если можно так сказать, маску: в доме Иды пианино «укутано занавесью из ткани» [5, S. 229]
Косвенно юная Брилька вписана в этот ряд героев, вовлеченных в маскарад жизни: она занимается танцами и исполняет мужские роли, поскольку она «для фольклорных утонченных женских партий нашей родины была слишком резкой, слишком большой и мрачной» [5, S. 11]». Ей еще предстоит найти себя и определить, что для неё лицо, а что маска, отказаться от чужого и обрести своё.
Центральные героини романа – люди, изначально родившиеся «без маски» и мечтавшие о жизни без неё, но вынужденные надеть физическую (изуродованное лицо Кристина прикрывает вуалью) или метафизическую (Китти) защитную маску.
Другой связующий их мотив – материнства. Рожденные и нерожденные дети не только наделяются в романе собственной судьбой, но и становятся индикатором тех изменений, которые в процессе испытаний происходят с их матерями.
Изощренная жестокость режима проявляется в разрушении естественной смысловой связи «любовь-ребенок». Дети в романе становятся воплощением боли, страха, отчаяния.
Уже Костя и Китти, рожденные в, казалось бы, счастливом браке, стали итогом разочарования Стаси в своем увлеченном политикой муже. Костя рождается после осознания ею предательства Симона – он мог приехать за ней в охваченный революционным хаосом Петербург, но не сделал этого, Китти – плод жалости, а не любви к мужу, вернувшемуся из рейда по охваченным голодом деревням и впервые проявившем человеческие чувства – раскаяние, ужас. Семнадцатилетняя Китти теряет и возлюбленного, и ребенка в тюремных застенках, открывая все самые страшные стороны жизни, до сих пор скрываемые от неё матерью и теткой. Рождение единственного сына стоит Гуло мечты, чести, будущего – её изгоняют с математического факультета университета, где она была единственной девушкой-студенткой.
Героини, обожающие детей и страстно желающие их, лишены счастья материнства. Арест Сопио прерывает сказочное детство Андро, в котором его мать «проявляла недюжинную фантазию, чтобы ребенок не чувствовал бедности и ущербности» [5, S. 151]. Мечтающая о материнстве Кристина не получает желанного ребенка от мужа, но делает аборт от его всесильного начальника и «друга».
Однако не смотря на разрыв естественных причинно-следственных связей, в микромире описываемой в романе семьи уравновешиваются радости и страхи – дети становятся объектом всеобщего внимания и, даже оказавшись обделенными родительской любовью, получают в качестве компенсации обожание многочисленной родни. Большая семья, историю которой рассказывает Низа, выживает в ХХ веке именно за счет связей более широких, чем только поколенческие.
Героини этого типа активно ставятся автором в контекст многочисленных интертекстуальных характеристик. Бернд Шнейд пишет в своей статье-аннотации: «Анастасия или Дарья и Китти, кто знает, от толстовской «Анны Карениной» или от более давних Эмбы Бовари Флобера и Эффи Бристы Фонтане чьи главные героини отразились в «Восьмой жизни (для Брильки)», … от Ады Набокова. … Это мировая литература, обновленная к ХХI веку» [8]. Отсылки к толстовкой идиллии Левина и Китти артикулированы в романе достаточно внятно. Комплекс противоречивых идей, вокруг которых в свое время разворачивалась полемика Толстого и Достоевского, Толстого и Лескова, сознательно или бессознательно восстанавливается и в романе Харатишвили: допустимо ли ненасилие в ответ на вопиющее зло, как далеко простираются границы прощения и смирения, что важнее – справедливость или милосердие и др. Однако у Харатишвили героини сохраняют волю к сопротивлению, остаются берегинями семьи. Они хранят даже тех членов семьи, которые разбросаны по миру, и поддерживают ощущение связности и дома, вопреки обстоятельствам.
Другой важный тип, характерный для эмигрантской литературы – офицер, выбирающий между служением прежним идеалам (царской России) и надеждами на успех, власть, участие в исторических событиях. Симон Джаши проходит путь разочарования и постепенного осознания утраты свободы – чувство вины становится его уделом. Его сын – Константин – путь потери и попытки найти замену утраченной любви, мечты и счастья.
Симон появляется в романе с устойчивым эпитетом «белый лейтенант». Его героическая биография – объект восхищения для юной невесты, потом гордости для сына. Участник русско-японской войны и либерал по убеждениям, он напряженно ищет применения своей молодой энергии: «Снаружи люди заново создавали целые страны, он хотел в этом участвовать» [5, S. 70].
Достаточно долго он предстаёт романтизированной фигурой: отъезд на войну через две недели после свадьбы, любовные телеграммы в разгар революционных боёв, тревога за Стасю («Голубка, здесь неспокойно» [5, S. 77]). Впрочем, принцип рассказывания из будущего о прошлом, базирующемся на знании «катастрофических и ужасающих» [5, S. 82] результатов описываемых процессов, не дает автору долго сохранять романтический ореол вокруг героя. Он вызывает уважение тем, что «не смог найти в своей жизни другой идеологии кроме родины» [5, S. 43], но «все, что он говорил звучало как наизусть заученное стихотворение» [5, S. 106]. Этот человек оказывается в плену совершенного выбора, осознавая, что служит злу, продолжает также честно выполнять свой долг – сначала по убеждению, потом из страха, наконец, по привычке и по профессии. Итог: «сентиментальная любовь… ко всему ушедшему – пушкинской России, наполеоновским балам, «Лебелиному озеру» [5, S. 44] сменяется «ощущением чужой жизни» [5, S. 112] в своей семье, своем доме, на своей родине. Но хотя в нём «окончательно что-то потухло» [5, S. 114], он всё же продолжает воевать и честно делать свое дело.
С Симоном и Костей в роман входит тема России как растерзанного мира. Россия предстает в «Восьмой жизни» двумя почти несвязными образами: с одной стороны, империя, всегда бывшая и продолжающая при Советском Союзе быть агрессором, источник жестокости, несправедливости и притеснений по отношению к Грузии (и тут автор безжалостно играет фактами и цифрами), с другой стороны – страна, заслуживающая сочувствия из-за своей несчастливой судьбы и бесконечно уничтожающая своё же собственное культурное достояние. В первую очередь этот образ разрушаемого величия связан с Ленинградом, в котором происходит чуть ли не треть действия романа. Революционный Петроград, где верящий в культуру человек обречен либо на гибель, либо миграцию, блокадный Ленинград, как город-жертва, в котором замолчала даже музыка, «так невыносимо хватающая за сердце» [5, S. 285], послевоенный город – герои самым неожиданным образом возвращаются в это мистическое чуждое пространство.
Опробованные мигрантской литературой типы восторженной барышни, вовлеченной в революцию, «белого офицера», а также примыкающие к ним – рафинированного интеллигента, мечтающего о лучшем мире (Рамаз и – отчасти – Андро), прагматика-предпринимателя, утратившего дело своей жизни (прапрадедушка), приобретают в романе Харатишвили новые коннотации, ставятся в нетипичные ситуации, переосмысляются с позиций субъективно осмысляющегося историю повествователя.
Список использованной литературы
- Харатишвили Н. Лив Штайн // ШАГ-4: Новая немецкая драматургия. М. : Немецкий культурный центр им. Гёте в Москве, 2011. С. 291 – 342
- Миллер М. Лица немецкой литературы. Нино Харатишвили. Генерал и кошка // Интервью с Вадимом Фельдманом, 2019. URL: https://zen.yandex.ru/media/id/5d230cbb959b0d00ad33cb2e/lica-nemeckoi-literatury-nino-haratishvili-general-i-koshka-5d29a7a84e057700ad302388
- Александрова М. «Восьмая жизнь» — спектакль про то, как страшно было жить в СССР и после // ИА REGNUM, 2019. URL: https://regnum.ru/news/cultura/2769769.html
- Машевка П., Шуман Е. Немецкий театр без грузинского акцента: Нино Харатишвили получила премию имени Шамиссо // DW, 2010. URL: https://www.dw.com/ru/немецкий-театр-без-грузинского-акцента-нино-харатишвили-получила-премию-имени-шамиссо/a-5339469
- Haratischwili, Das achte Leben (Für Brilka). Hamburg : TIDE exklusiv, 2019
- Шкловский В.Б. О теории прозы. М. : Советский писатель, 1983. 384 с.
- Кузнецов П., Эмиграция, изгнание, Кундера и Достоевский // Звезда, 2002, № 4, с. 220-223
- Schneid B. Nino Haratischwilis “Das achte Leben (Für Brilka)” – Über die Unausweichlichkeit dieser beispielhaften Leben // MEDIENobservationen, 2014. URL: https://www.medienobservationen.de/2014/schneid-haratischwili-das-achte-leben/
- Гуревич А.Я. «Верх» и «низ»: средневековый гротеск // Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М. : Искусство, 1981. С. 271 – 326