В 2017-м году отмечалось 125-летие со дня рождения известного русского поэта и прозаика Марины Ивановны Цветаевой. В честь этой юбилейной даты вышел трехтомник её прозы на венгерском языке в моей редакции и в переводе моих коллег по кафедре русской филологии Будапештского Университета имени Лоранда Этвеша: «Повесть о Сонечке», «Живое о живом» (Эссе Цветаевой о собратьях – поэтах), «Дом у старого Пимена» (Автобиографическая проза). Мной написано и послесловие ко второму и третьему томам.
Марину Цветаеву (1892 ─ 1941) в Венгрии знают прежде всего как поэта. У нее до сих пор вышло два сборника стихов: первый под названием «В защиту королевы», второй – «Стихи Марины Цветаевой» в серии Lyra Mundi. Что касается прозы поэта, ee первая книга «Пленный дух» вышла почти пятьдесят лет тому назад и включает автобиографические произведения, потом вышло эссе «Наталья Гончарова» и сборник эссе «Искусство при свете совести» в моей редакции и переводе (издательство Tinta, 2008). Кроме того, в 2006 году в издательстве Argumentum. вышла моя книга «Пушкин поэт- освободитель» (Как читала Пушкина Марина Цветаева)
Первую часть автобиографического романа «Повесть о Сонечке» (Павлик и Юра) перевела известная переводчица Жужа Раб еще в семидесятые годы (первая часть романа вышла в седьмом номере 1977-го в журнале «Советская литература», а вторую («Володя») перевел я. Итак, «Повесть о Сонечке» уже можно полностью прочитать на венгерском языке.
Второй том «Живое о живом» включает десять эссе Цветаевой о поэтах – от Пастернака («Световой ливень») до Бальмонта («Слово о Бальмонте»). Кроме очерков «История одного посвящения» и «Пленный дух», все переведены на венгерский язык впервые. Кроме уже упомянутых эссе «Световой ливень» и «Слово о Бальмонте», читатель познакомится еще с очерками «Герой труда» о Брюсове, «Живое о живом» (о Волошине), «Эпос и лирика современной России» (Владимир Маяковский и Борис Пастернак), «Поэты с историей и поэты без истории», «Поэт- альпинист» (о молодом поэте Николае Гронском), «Нездешний вечер» (о М. Кузмине).
В третий том под названием «Дом у старого Пимена» (Автобиографическая проза) кроме заглавного произведения включены следующие тексты: «Мать и музыка», «Черт» (первый перевод), «Сказка матери», «Отец и его музей», «Твоя смерть», «Смерть Стаховича», «Отрывки из книги «Земные приметы» и «Из записных книжек и тетрадей». Четыре последних произведения впервые можно прочитать на венгерском языке (хочу подчеркнуть, что во всех трех томах читатель найдет переводы фрагментов, которые были по неизвестной причине пропущены в старых переводах).
А дальше пусть говорят сами тексты.
Из «Повести о Сонечке»:
«Я же знаю, Марина, я сама так ходила, сама так любила… Когда я в первый раз их прочла… Я никогда не читала их в первый раз! Только я в «Белых ночах», не только она, но еще и он, тот самый мечтатель, так никогда и не выбравшийся из белой ночи… А верней всего, Марина, я все, кто белой ночью так любят, и ходят и бродят… Я сама белая ночь…»
***
«Сонечкино любить было быть: небыть в другом: сбыться…»
***
« Ах, Сонечка, взять бы вас вместе с креслом и перенести в другую жизнь. Опустить, так с него и не сняв, посреди Осьмнадцатого века вашего века, когда от женщины не требовали мужских принципов, а довольствовались женскими добродетелями, не требовали идей, а радовались чувствам, и во всяком случае радовались поцелуям, которыми вы в Девятнадцатом году всех только пугаете.»
***
«На Сонечку нужен был поэт. Большой поэт, то есть: такой же большой человек, как поэт. Такого она не встретила… Но их в Москве Девятнадцатого года не было. Их уже нигде не было…»
***
Из сборника «Живое о живом»:
«Такого второго случая в русской лирике не было: застегнутый наглухо поэт. Тютчев? Но это в жизни: в черновике, в подстрочнике лиры. Брюсов же именно в творении своем был застегнут (а не забит ли?) наглухо, забронирован без возможности прорыва. Какой же это росс? И какой же это поэт? Русский достоверно, поэт достоверно тоже: в пределах воли человеческой поэт. Поэт предела».
***
«Чем глубже я гляжусь в бездонный колодец памяти, тем резче встают мне навстречу два облика Макса: греческого мифа и германской сказки… Отношение его к людям было сплошное мифотворчество, то есть извлечение из человека основы и выведение ее на свет. Усиление основы за счет «условий», сужденности за счет случайности, судьбы за счет жизни..»
***
«Маяковский отрезвляет. Пастернак завораживает.
Когда мы читаем Маяковского, мы помним всё, кроме Маякоского.
Когда мы читаем Пастернака, мы всё забываем, кроме Пастернака».
***
«Каждый псевдоним, подсознательно, отказ от преемственности, потомственности, сыновности. Отказ от отца. Но не только от отца отказ, но и от святого, под защиту которого поставлен, и от веры, в которую был крещен, и от собственного младенчества, и от матери, звавшей Боря и никакого «Андрея» не знавшей, отказ от всех корней, то ли церковных, то ли кровных. Avant moi le déluge! Я сам!»
***
Из сборника «Дом у старого Пимена» («Твоя смерть»)
«Каждая смерть возвращает нас в каждую. Каждый умерший возвращает нам всех до него и нас им. Не умирали бы последующие, мы бы, рано или поздно, забыли первых. Так от гроба к гробу круговая порука нашей верности мертвым. Некое посмертное сосуществование в памяти: ряде своих могил….
Твоя смерть, Райнер, в моей жизни растроилась, расслоилась на три. Одна твою во мне готовила, другая заключала. Одна предзвучие, другая позвучие. Несколько отступив во времени трезвучие. Твоя смерть, Райнер, говорю уже из будущего дана была мне, как триединство».
***
«Но мечта о музее началась раньше, намного раньше, в те времена, когда мой отец, сын бедного сельского священника села Талицы, Шуйского уезда, Владимирской губернии. откомандированный Киевским университетом за границу, двадцатишестилетним филологом впервые вступил ногой на римский камень. Но я ошибаюсь: в эту секунду создалось решение к бытию такого музея, мечта о музее началась, конечно, до Рима еще в разливанных садах Киева, а может быть, еще и в глухих Талицах, Шуйского уезда, где он за лучиной изучал латынь и греческий» («Отец и его музей»)
***
«Миф савана не знает, все живые, живыми входят в смерть, кто с веткой, кто с книжкой, кто с игрушкой…
(Всё в этой ладье сменяется, кроме лодочника)» («Дом у старогоПимена»)
***
«Не знаю, сколько мне еще осталось жить, не знаю, буду ли когда-нибудь еще в России, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов не дам» («Из записных книжек и тетрадей»).
Профессор Иштван Надь